Байки из склепа (с)

Даю ссылкой по морально-этическим соображениям. Если модераторы разрешат, могу выложить и открытым текстом...


http://udaff.com/archive/konkurs/78566.html

 

Прикольно, но слишком уж удавовский формат... Мне понравилось, но пойми, здешние коммунизды Степанычу плешь проедят жалобами...

 

Поэтому и выложил ссылкой. Кому интересно, прочитают.
А держать сайт в формате, я считаю, правильно. С точки зрения и модераторов, и конфы. По крайней мере, в инете всегда есть выбор. Не одно, так другое, можно найти по своему вкусу.

 

Ну тогда про Ерофея...



ЕРОФЕЙ (Форэст Гамп по русски)

Пять дней до встречи Нового года. Завораживающая суета, огни витрин, переполненные вагоны метро, и троллейбусов. Даже серое месиво облаков сверху, и такое же, вязкое и пронизывающе холодное серое месиво под ногами не могут отпугнуть радостное, и такое знакомое с детства чувство, ощущение скорого, совсем скорого праздника. И еще пару часов назад, Ерофей упивался этим счастливым и волнующим предчувствием. Но то, что произошло за последние несколько часов, уничтожило, растоптало в сырой снежной московской жиже почти все чувства и ощущения в душе Априорева. Он, как последний мудак, с букетом цветов, трясся в троллейбусе, спеша к ней. А она...
Дверь открыл Леха. И сердце Ерофея сжалось. Он понял все, и сразу. В квартире Ленки просто висел в воздухе запах секса. Тяжелый и пряный. Но Ерофей и вида не подал. Но чего это ему стоило? Сидеть, и делать дурацкое лицо, желая побыстрее закончить, уже такое ненужное чаепитие. И разговор. Вялый, и невыносимо, до звона в ушах, пустой, и бессмысленный. Больно было видеть их счастливые и виноватые лица. Хотелось бежать из этого дома, бежать в сырость и холод города.
Ерофей стоял на остановке, дрожа от пронизывающего ветра с Москвы реки, под скудным, желтовато- чахоточным светом фонаря, и хотел выть от несправедливости, от обиды за уязвленное чувство собственного достоинства. Рядом веселый гомон стайки молодых людей и девушек, их смех и громкие возгласы, воспринимались Ерофеем, как беспричинное, непонятное веселье представителей с какой-то далекой планеты. Мир перевернулся с ног на голову, и как по мановению волшебной палочки, потерял всю свою притягательную силу. Стал серым, пустым и унылым.
Давка в троллейбусе, ничуть не беспокоила Априорева. В глубине его души, сначала маленькой искрой, затем все ярче и ярче затлел огонек мести. Да, я буду мстить, подумал он. Мстить за эту несправедливую боль, за это унижение и за свой природный страх. Но кому? Огонек в душе натолкнулся на непреодолимую преграду. Априорев начал мысленно перебирать варианты, кому и за что он станет мстить. Ей, нет. Об этом не может быть и речи. Ему, тем более. В конце концов, мы друзья…

***

Ерофей тогда и предположить не мог, насколько мелким и ничтожным, был в его жизни тот случай. Но чувство мести, возникшее тогда, не позволяло ему в дальнейшем проявлять слабость. Он отомстил. Отомстил ни ей, и не ему. Отомстил самой своей судьбе, самой жизни, предательски несправедливой, коварной и жестокой.
Отомстил за все. За череду смертей своих рано ушедших родственников, оставивших его один на один с этим жестоким миром. Отомстил за Толяна, которого Ерофей тащил из горящего БТРа, и орал что есть силы ему на ухо, не соображая, что сам ничего уже не слышит. Уговаривал выжить. Не уговорил. А потом волок его на себе двое суток, уже мертвого. Отомстил за то, как стоял со стеклянными, ничего не видящими глазами перед маленьким, обитым голубым тиком, гробиком, в котором лежал его семилетний сын. За глухие удары сухих комьев земли, падающих в могилу, и невыносимо резавшие слух. Отомстил за рано поседевшие волосы жены. Отомстил за одиночество, когда все знакомые и друзья отвернулись от него, окутанного сизым и тяжелым дымом каннабиса. За боль и звериную жестокость, бессмысленной и бездарной войны. И за свой природный страх…
Отомстил тем, что не поддался, не сломался, и не сдох под забором. Хоть судьба и настаивала на таком финале. Выбил Ерофей из себя страх, вернулся к жизни, но не примирился с ней…

***

Ничего этого Априорев тогда еще не знал, и знать не мог. И кажущийся ему по тем временам концом света случай, не что иное, как пустяк, не заслуживающий особого внимания. Как говорится, всему свое время…


© VPR 2007

 

Мигель, скажи, на сексталке такое можно вывесить или нет? А то у меня уже и продолжение имеется. Сегодня на Удаве выйдет.

 

Конечно можешь. Там есть конфа - Флеймы. Выкладываешь туда матерный креатив, а в конфе Проза также создаёшь новую тему с таким-же названием, в теле темы даёшь ссылку на креатив во Флеймах. Все будут очень довольны.

Или можешь в Битву Разумов пульнуть.

 

Из последнего. С пылу, с жару, так сказать...



Мелкие неприятности.

У седого генерала дел, невпроворот,
Полегло во вторник много, вроде целый взвод.
Закурив, прикрыл глаза, и отер слезу,
Посмотрел в окно, темнеет. Значит, жди грозу.

Матерям погибших хлопцев, письма сочинять,
Планы, сборы, то да это. Все перечислять?
И задумался вояка, времени в обрез,
Да еще на дачу завтра заказал он лес.

Подвязать бы помидоры, огурцы полить,
Выпить что ли водки с горя, жажду утолить.
Ох, тяжелая же ноша, цинка караван,
И трясущейся рукою поднял он стакан.

Молодого капитана, что угробил взвод,
Надо было не в окопы! На свечной завод!
Будет все его семейство, лаптем щи хлебать,
Хорошо бы завтра утром огород вскопать.

Но придется от хозяйства завтра отдохнуть,
Проводить ребят погибших, в их последний путь.
Если надо, значит надо, мне не выбирать,
Кто же будет, коль уеду, вишню собирать.

По стеклу ползет дождинка, по щеке слеза,
И на фото президента поднял он глаза.
Сердце дрогнуло до боли, звонкою струной,
Чтоб они все провалились, с этой их войной.

 

Человечный образ получился... а мне нравится как у Окуджавы -

- Господин лейтенант, что это вы хмуры?
Аль не по сердцу вам ваше ремесло?

- Господин генерал, вспомнились амуры -
не скажу, чтобы мне с ними не везло.

- Господин лейтенант, нынче не до шашней:
скоро бой предстоит, а вы все про баб!

- Господин генерал, перед рукопашной
золотые деньки вспомянуть хотя б.

- Господин лейтенант, не к добру все это!
Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать...

- Господин генерал, будет нам победа,
да придется ли мне с вами пировать?

- На полях, лейтенант, кровию политых,
расцветет, лейтенант, славы торжество...

- Господин генерал, слава для убитых,
а живому нужней женщина его.

- Черт возьми, лейтенант, да что это с вами!
Где же воинский долг, ненависть к врагу?!

- Господин генерал, посудите сами:
я и рад бы приврать, да вот не могу...

- Ну гляди, лейтенант, каяться придется!
Пускай счеты с тобой трибунал сведет...

- Видно, так, генерал: чужой промахнется,
а уж свой в своего всегда попадет.

 

ОттттличнА

 

Спасибо. Ну вот, сегодня закончил наконец то рассказец. Типа, воспоминания из детства. Прошу модераторов не убивать меня за название. Просто долго не мог придумать ничего подходящего, ну и остановился на этом неприличном слове. Сразу скажу, что в тексте мата больше нет. А слово блядъ встречается всего два раза ( теперь уже три).



Блядъ.

Мальчик, сидел на корточках, и замерзшими пальцами в подранных рукавицах, возил по луже. Кроме него во дворе не было ни души. Одиноко торчащий рядом уличный фонарь, источал слабый свет, в границах которого хорошо были видны первые снежинки.
Как много нового узнал мальчик сегодня вечером. Жизнь взрослых, полная загадок и секретов, чуть приоткрыла для него завесу своих тайн. Калейдоскоп событий, пронесшихся перед его взором, заставил детский мозг работать на повышенных оборотах. Сегодня вечером маму побили. Вернее, мама подралась на кухне с тетей Галей, и с какой то противной старухой. Ничто не предвещало никаких, из ряда вон выходящих событий. Обычный семейный вечер. Ужин, телевизор, солдатики на полу. И вдруг звонок в дверь…
Они вошли, и мальчику сразу не понравилось выражение их лиц и нервные жесты.
- Пошли на кухню, поговорить надо. – Коротко и зло сказала тетя Галя маме, а старуха сразу начала громко, и как-то, по куриному кудахтать. Она выкрикивала, хлесткие, странные, и неприятные слова в адрес мамы. Когда шум на кухне достиг своего апогея, мальчик не выдержал и побежал на крик. В коридоре уже столпились соседи, и молча наблюдали за происходящим. Малыш протиснулся между ними. Кто-то пытался ухватить его за руку, но мальчик вырвался, и на четвереньках вполз на кухню. То, что он увидел, очень ему не понравилось. Тетя Галя ухватилась за мамины волосы, и молча таскала ее по всей кухне. Мама, как Ванька-встанька, раскачивалась из стороны в сторону, и семенила ногами, пытаясь удержать равновесие. Она схватилась за руки тети Гали, и пыталась освободиться. Но безуспешно. Да еще старуха, как потом оказалось, тети Галина мать, все время хотела пнуть маму в живот. Мальчик обернулся в сторону соседей, ища поддержки, но те, только стояли и улыбались, наслаждаясь бесплатным зрелищем. Поняв, что помощи ждать неоткуда, малыш решил действовать сам. Тетю Галю он трогать не хотел, все-таки подруга мамы. Поэтому он решил напасть на старуху. Решил, и напал. С визгом, он бросился к ней, и более успешно проведенным приемом, ударил ее в живот ногой. Все-таки не зря, друг Колька научил его играть в футбол. Удар был неожиданным и достаточно сильным. Старуха перегнулась пополам и пронзительно завизжала. Соседи в один голос громко охнули. Тетя Галя от неожиданности внезапно разжала руки, и мальчик увидал раскрасневшееся лицо матери, ее растрепанные волосы.
- Блядъ. – Тихо и хлестко сказала тетя Галя, и внезапно наотмашь ударила маму по лицу.
«Жаль, что нет дяди Гены» - подумал малыш. «Уж он бы не дал нас в обиду». Правда тут же он вспомнил, что дядя Гена приходился мужем тети Гали, и это обстоятельство заставило его засомневаться.
Впрочем, хорошо, что дяди Гены нет. Мальчик не особенно любил его. Дядя Гена постоянно говорил, что если бы он был отцом мальчика, то тот уже давно познакомился бы с ремнем. С ремнем знакомиться страх, как не хотелось. И еще, когда они с мамой пришли к дяде Гене в гости, его, маленького мальчика, заставили зачем-то целую вечность проторчать на лестничной площадке, и только потом впустили в квартиру. Тети Гали, правда, тогда не было дома.

Мальчик бросился к матери, и обхватил ее руками. Соседи поняли, что апофеоз спектакля закончился, и начали нехотя, и все время оглядываясь, разбредаться по комнатам. Старушка сидела на табуретке, и громко оповещала всех, что собирается умирать. Тетя Галя предложила выпроводить мальчика погулять, и продолжить дискуссию в комнате. «Подальше от посторонних глаз», так она сказала.
Мама в коридоре присела на корточки, и повязывая шарф малышу, шмыгала разбитым носом. Из которого, к ужасу мальчика, все время, не переставая, капала кровь.
- Иди, погуляй Егорка.
- А вы не будете больше драться? – спросил мальчик.
- Нет, больше не будем. – Успокоила его мама.

Холодная вода в луже, постепенно подернулась тоненьким слоем льда, и возить в ней пальцем стало гораздо интереснее. Снег уже пошел в полную силу, и Егорка понемногу успокоился. Страшно хотелось домой. Хотелось узнать, как там мама.
Дверь парадного скрипнула, и из подъезда вышли непрошенные гостьи. Егорка встал, и посмотрел в их сторону. Уходят. Ему вдруг стало страшно и обидно.
- Егор, иди домой. – Обернувшись, сказала тетя Галя.
- До свидания. – Опасливо ответил мальчик, и побежал к подъезду.

В комнате было тихо. Мама сидела у окна и смотрела на темное зимнее небо. На кухне кто-то из соседей громыхнул кастрюлей. Мальчик подошел к матери, и уткнулся лицом ей в колени. Мама погладила его по голове, и снова зашмыгала носом. Егорка поднял голову, и вглядываясь в лицо матери тихо спросил:
- Мам, ты блядъ?
Мать внимательно посмотрела на сына, и он весь сжался от страха. Мама молчала лишь одно мгновение, но для Егорки оно показалось вечностью. Затем наклонилась поближе к его лицу, так близко, что мальчик с силой зажмурил глаза. И вдруг, в звенящей тишине комнаты раздался ее веселый и невероятно заразительный смех. Такой заразительный, что Егорка широко открыл глаза и тоже залился, как серебряный колокольчик.
В дверь просунулась голова Петровича, из соседней комнаты. Как всегда под шафе.
- Всегда знал, что вы ебнутые. Только что дрались, а теперь ржете как кони. Выселять таких надо, за сто первый километр. – Сказал он, и скрылся за дверью, сопровождаемый еще более громким и заразительным смехом.



© VPR 2007

 

Вторая часть про ахтунг в мавзолее. Тоже ссылкой, ибо ненорматив.


http://www.padonki.org/index.php?topic=trash&article_id=11557

 

Совершенно новая история из древнего мира...



Великие Падонки древнего мира. Диоген


Солнечным ранним утром 321 года до Рождества Христова, седой и сгорбленный старик, пересек вымощенную булыжником площадь перед Парфеноном, и вошел внутрь. Там он расположился напротив статуи Афины Паллады, и поднял на десятиметровое изваяние древней богини свои стеклянные от беспробудного пьянства глаза. Редкие, спешащие по своим делам прохожие, или просто праздно шатающиеся в столь ранний час посетители храма, не придавали особого значения присутствию старика, и лишь инстинктивно поворачивали головы в сторону изваяния, украшенного слоновой костью и золотом, пожимали плечами, и шли прочь. Эка невидаль, думали они. Наверное, странник издалека, и таких красот не видел, ни в никчемной жизни своей, ни в убогой стране, откуда он видимо и был родом.
А полюбоваться было на что. Сама статуя была колоссального размера, да еще стояла на высоком четырехугольном постаменте. Вся ее одежда и военные доспехи были выполнены из листового золота, и сверкали, подобно миллиону солнц. Точеное лицо, руки, плечи, и правая обнаженная грудь статуи, изготовленные из слоновой кости, казалось, светились каким то внутренним, таинственным светом. Но жители Афин давно привыкли и не к таким зрелищам. Они не разделяли этого пристального интереса, с которым старик разглядывал сказочно красивое и богато украшенное изваяние.
Тем временем народу в храме заметно прибавилось, и мраморный периптер наполнился гулким шумом их голосов. Взгляд старика до этого блуждавший по красивым изгибам рук, одеяний, золотого шлема Афины, и двухметровой статуе богини победы, Ники, уместившейся на огромной ладони Великой Воительницы, остановился, наконец, на ее обнаженной груди.
- Да-а. Хороша, ничего не скажешь. – Наконец произнес странник. И склонив голову чуть набок, он неторопливо, с каким то отрешенно-задумчивым видом, слегка наклонился вперед, и ухватившись за надорванный край свей длинной, до самой земли, туники, медленно стал подкатывать ее вверх. Яркие лучи средиземноморского солнца, которые пробивались внутрь храма между мраморных колонн, сначала осветили то, что осталось от его видавших виды сандалий, затем испещренные язвами икры, колени, чресла, и наконец, свисавший между ног, длинный член старика. Продолжая сохранять задумчивое выражение лица, странный посетитель Парфенона, медленными движениями правой руки приступил к занятию, в те стародавние времена именуемому рукоблудием. Никто сначала не заметил этого вопиющего факта осквернения Акрополя. Поэтому, старик, никем не обеспокоенный, продолжал взирать на статую и предаваться своему, похотливому плотскому занятию.
Первыми на него обратили внимание стоящие неподалеку дети. Дети всегда оказываются первыми в подобных ситуациях. От их любопытных глаз ничто в этом мире не может укрыться. Такова уж их природная пытливость. Дети стали шушукаться друг с другом, и негромко смеяться, чем привлекли внимание своих родителей, стоящих рядом. Родители, в свою очередь, увидев то, что привлекло внимание отроков, стали подталкивать знакомых, или просто стоящих рядом афинян, и кто молча, кто с нескрываемым негодованием, а кто и с улыбкой на лице, кивали в сторону старика. Самыми недовольными зрителями этого импровизированного спектакля, оказались, естественно, женщины. Впрочем, в этом нет ничего странного. Такова уж их женская природа, быть вечно, чем ни будь недовольными. Они было попытались воздействовать на мужей, и призвать их к публичному избиению камнями странного старика, но в этот момент в периметр периптера ступил невысокого роста человек, в белой тунике, ниспадавшей красивыми складками с его широких плеч. Он обвел взглядом присутствующих, и заметив старика, неторопливой походкой, преисполненный собственной значимости, направился в его сторону, и остановился чуть поодаль у него за спиной. Толпа понемногу успокоилась, женщины испуганно отвернулись, и только дети, как всегда, самые бесстрашные представители рода человеческого, продолжали искоса, дабы не вызывать недовольства взрослых, наблюдать за развитием этой комедии.
Старик продолжал свое нехитрое занятие, подходившее, судя по его слабым стонам, к закономерной финальной развязке, когда за спиной его раздался низкий и негромкий голос подошедшего:
- Ужель ученику Антисфена и последователю великого Сократа приличествует осквернять своды этого храма, столь низменным занятием? Да еще и в присутствии черни?
Старик, как ни в чем не бывало, слегка повернул голову в сторону произнесшего эту обличительную тираду, и продолжил мастурбировать с удвоенной энергией.
- К чему вы затеяли эту нелепую комедию? - Продолжал человек в белой тунике. - Я не могу представить, что известный своими философскими трудами ученый муж, без всякой видимой на то причины, станет онанировать на статую Афины Паллады.
Старик зачастил еще ожесточеннее, и явно недовольный тем, что его покой был нарушен, ответил скороговоркой:
- Многоуважаемый Кратес, вы либо не мешайте мне, и дайте уже покончить с делом, которое я начал, либо присоединяйтесь.
- Присоединится к деяниям великого Диогена, всегда было для меня почетно, но в данной ситуации… - Кратес не договорил.
В этот самый момент, старик громко ойкнул, и обильно кончил на мраморный пол храма. Потом он с гордым видом кобеля после случки еще раз взглянул на статую Афины, вытер испачканную руку о край своей туники, и привычным движением расправил ее складки. Затем старик поднял взор к высокому потолку, с изображением звездного неба, и отблагодарил Зевса, который был так милостив к его сегодняшней слабости.
- Я не совсем расслышал ваш вопрос, уважаемый Кратес. - Наконец обратился Диоген к своему собеседнику. И уже более громко, так, чтобы слышали все без исключения, находящиеся в храме, произнес:
- Вот бы и голод можно было заглушить простым потиранием живота, не правда ли?

***

P.S. Вот такие люди населяли нашу старушку землю, в те далекие времена…
А сегодня, смог бы кто ни будь из многочисленных хуяторов, или еще более многочисленных втыкателей, дрочащих по ночам перед тусклым светом своих залапанных мониторов, и называющих себя гордым именем «ПАДОНАГ», выйти среди бела дня, к примеру, на площадь перед памятником... Впрочем, в нашей богом забытой столице, даже при наличии желания, не найти памятника какой ни будь красивой и знаменитой женщине. А дрочить перед Мининым и Пожарским, или перед Крестьянкой, к которой пристроился голенастый Рабочий… это ахтунг!!!
И уж точно, никто из нас не посмеет сказать первому лицу государства, ненароком остановившемуся рядом с вашей персональной бочкой, отойдите, мол, Владимир Владимирович, вы мне солнце загораживаете…


© VPR 2007

 

А, кстати, интересно, был ли такой эпизид в жизни Диогена на самом деле? Про бочку и солнце я слышал, а вот про мастурбацию на статую - нет.

 

Историки говорят, что старик и не такое себе позволял. Ну, то что он дрочил на статую Афины, так это лишь мои досужие вымыслы, но то, что он прилюдно занимался рукоблудством на рыночной площади, историки признают достоверным фактом...

 

Стишок...


Исповедь

«Святой отец, — сквозь пелену
Я прошептал в исповедальне. —
Ужель у Сатаны в плену?
Меня так манит секс анальный:
Вчера Лауру пялил в глаз...»
Мой голос стал совсем утробным.
Но падре оборвал рассказ:
«Вот, вот! Отсюда поподробней!

И слово «глаз» прошу сменить —
Не нужно ханжества пред Богом.
Так проще душу вам излить,
А мне внимать. Привычным слогом
Прошу вас дальше продолжать:
Лауру вы пришли ебать...»

«Да», — молвил я, и продолжал,
Как было пастырю угодно.
Словам и мыслям волю дал
И описал процесс. Свободно,
Весьма доступным Богу слогом
Лились из уст моих слова.

«Короче так. Ебу вчера Лауру,
И вот в разгаре плотского греха
Я выставил слегка Лауру дурой,
В соседний лаз заправив ей дружка.
Она прогнулась, томно застонала,
И, головой упершись в гобелен,
Раздвинув шире ноги, мне сказала,
Чтоб я поглубже в жопу сунул член...»

«Давай исчо! Ты, кабальеро, жжошь!» —
Так громко падре в жизни не кричал.
Я весь похолодел, такая дрожь
Меня внезапно охватила.
Я встал и вышел. Что ж,
Ничто не чуждо рыцарям кадила...

Мы вышли в свет свечей, и я спросил,
Терзаемый предательским сомненьем:
«Прощен ли тот, кто душу вам излил?»
Священник, осенив себя знаменьем,
Сказал, что понял все, хотя не все асилил.
Но тот, кто кается, прощенье заслужил,
И чтоб я шел, а то совсем он обессилил.
И, уходя, добавил, мол, спасибо, подрочил...

© VPR 2007

 

Месяца 2 назад читал книжку, что-то типа "Философ и Царь", там такая же ситуация примерно, только вместо Кратоса - Александр Македонский

 

Личное счастье.

Ассасий Карлович лежал рядом с женой и мечтал о хорошей жизни. Мечтать было о чем – московский слесарь-сантехник 6-го разряда в свои 42 ничего, толком, не имел. Не имел двух автомобилей для себя и одного для жены, не имел богато украшенного кабинета в бизнес центре класса А, не имел просторной квартиры с видом на Садовое кольцо, не имел в этой квартире мраморной ванной комнаты с золотым унитазом. Точнее, унитаз-то золотой как раз был, и был он отправной точкой для мечтаний Ассасия Карловича.

Этот унитаз стоял в обычной квартире в хрущевке (43кв.м., кухня 5, комнаты 12 и 10, с/у раздельный) и сверкал. Как он туда попал? Обычная история обычного нового русского, история, ставшая классикой и воспетая в песнях и народных эпосах.

Ассасий Карлович родился в семье небогатого инженера-технолога Останкинского молочного комбината и такой же небогатой продавщицы магазина «Подарки». Родился в то время, когда пакет молока стоил еще 36 копеек, а пределом мечтаний для советского инженера все еще оставался годовалый (мимо очереди!) запорожец. Отец Ассасия Карловича был исключительно находчивым человеком и к 10-ти летию сына понял, что либо он будет, таки, воровать, либо семья уйдет в небытие.

На комбинате в тот момент как раз был очень удобный момент. В процессе приватизации всего и вся, охватившем страну, родное предприятие переходило из рук в руки по пять раз за неделю – это было нормально. То есть, обычные работники-то этого не замечали, они все так же шли на смену, пахали день и ночь, решали производственные задачи. Только вот зарплаты им больше за это не платили. И это тоже было как-то нормально. Карл Владленович понимал, что без зарплаты жить становится всё сложнее и сложнее. С этим надо было что-то срочно делать. И отец нашего мечтательного героя продал упаковочную линию. Да-да, всю линию, до последнего винтика. В один солнечный день за линией приехали какие-то люди, деловито разобрали её и куда-то увезли. И это было тоже нормально.

Ассасий Карлович перевернулся на другой бок, мечтательно потянулся и заулыбался. После столь удачной продажи упаковочной линии дела стали налаживаться. Золотое время! Квартира с видом на Садовое кольцо, своя собственная комната в ней, красивые гости и еда! Наконец-то Ассасий Карлович мог есть что захочется и сколько захочется. Он стал упитанным, румяным мальчиком. Мама нашего героя сразу перевела его в хорошую школу, там учились такие же упитанные, румяные дети. Их привозили личные шоферы на больших машинах, кормили личные повара в больших колпаках и учили личные преподаватели с красными дипломами. Это было упитанное румяное личное счастье.

Тогда же и появился золотой унитаз в квартире удачливого технолога. А как иначе? Положение, так сказать, обязывало. Установить его только было некому – все сантехники подались в предприниматели, а предприниматели еще не стали сантехниками. Так и стоял сияющий унитаз в мраморной ванной комнате, просто как предмет интерьера.

Однако, счастье закончилось так же неожиданно, как и началось. В красивую квартиру (с видом на Садовое кольцо) в один дождливый день приехали в гости какие-то люди. Они были как две капли воды похожи на тех, кто увез упаковочную линию с Останкинского комбината. Правда, приехали они уже за самим удачливым (в прошлом) Карлом Владленовичем.

Ассасий Карлович нахмурился. Он не любил вспоминать о том, что было дальше – киношные криминальные погони, грязные подвалы и крах такого желанного личного счастья. Целую вечность, казалось, было так страшно жить. От короткого личного счастья остались одни воспоминания и золотой унитаз – с этой вечной ценностью мама нашего героя никак не хотела расставаться. Она свято верила, что именно унитаз станет гордо реющим флагом, с которым Ассасий Карлович вернется в личное упитанное счастье. Пусть не сейчас, потом. Но вернется!

Школа, неудавшееся поступление в институт, армия… Это прошло фоном для мечтаний Ассасия Карловича. Он знал и верил, что только мечты приведут его в счастье, которое уже стало забываться. Осталось ощущение чего-то просторного, такого притягательного и яркого, как золотой унитаз. Он мечтал о том дне, когда к нему придут какие-то люди (странно похожие на тех, кто увозил линию с завода и отца из квартиры) и принесут ему обратно ключи от квартиры с видом на Садовое кольцо, с личной комнатой и мраморной ванной. Первым делом он, конечно, поставит туда золотой унитаз – теперь он это мог сделать и сам, профессия позволяла. И это будет знамением вернувшегося, наконец, личного счастья.

Жена толкнула Ассасия Карловича:

- Опять мечтаешь? Когда же ты вырастешь, а? Сыну надо учиться, поступать в институт, а ты все в мечтах. Хоть бы денег домой приносил. И зачем только я тебе поверила 16 лет назад?

Это было обычное начало ссоры. Ассасий Карлович хотел, было, по привычке послать жену подальше, но вдруг сел в кровати. Сон как рукой сняло. Он посмотрел на жену, посмотрел на сверкающий золотой унитаз и решительно сказал:

- Продай ты нахер этот толчок. Пусть хоть сын нормальным мужиком вырастет.

Жена от неожиданности издала какой-то сдавленный звук. Ассасий Карлович лег на постель и отвернулся. Скупая слеза настоящего мужчины собралась в углу глаза и стала прокладывать дорожку по щеке – крест на личном счастье был поставлен окончательно.

 

Пифагор, а где позитив? Как то все фатально получилось. Начало порадовало, суровые будни комбината, вообще здорово осветил, а концовку слил.

Ну, и конечно радостно, видеть нового автора...

 

Чета на позитифф не поперло.
Первая проба пера, за исключением школьных сочинений.

 

Для первой пробы очень даже хорошо. Я вот сам тоже не писал ничего, кроме сочинений в школе, и стишков в прыщавой юности.

Либерти
аффтар: vpr



- А ну! Глянь, чо принес, а? Красота, ё! – Произнес, довольный собой Стрекач. И прислонив к стенке прямоугольный и плоский, завернутый в кусок мешковины сверток, принялся не спеша, с деловым видом, его разворачивать. Анна Алексеевна, занятая у печи, не придала значения возгласам мужа, и лишь слегка повернув голову в сторону происходящей у свертка возни, спросила:
- Ну, чо там у табе?
- Чо, Чо!? Отвлекись, титька тараканья. Исскуйством полюбуйся.

Алексеевна, не спеша, медленно и вразвалочку, подошла к Стрекачу, и встав у него за спиной, начала подначивать мужа:
- Давай скорей, шевели костями, валенок дырявый, картопля подгорит! Не видно ни рожна, очки бы. Где очки то? – Засуетилась она, и пошарила рукой по старому комоду. Нашла, наконец очки, с перевязанными ниткой, поломанными дужками, и нацепив их на нос, чуть пригнулась, и уставилась на содержимое, принесенного мужем свертка. Им оказалась репродукция картины, изображавшая голую по пояс бабу, стоящую на куче мусора, и трупов. В правой руке, бесстыжая баба, сжимала трехцветный флат, и совершала им призывный жест, в сторону толпы мужиков с винтовками, нагло глазеющих на ее голые сиськи. Алексеевне картина не понравилась. Она поморщилась, и сплюнула.
- Вечно гадость в дом тащит, поганец вислоухий. Делом бы лучше занялся. Вон, забор. Покосило уже, завалится скоро. А ему и дела нет! Срама только нам в хате не хватало.
Затем еще раз взглянула на картину, прищурилась, придерживая спадающие с носа очки, и спросила:
- А чо она голая то? С мужиками ищо? Гулящая?
Стрекач устало поднял глаза к потолку, и перевел взгляд на жену.
- Ты чо, с Таймыра? Декольте у ей, по-францусскай моде. Шерше ля фам, поняла?
Алексеевна покосилась на Стрекача и потянула носом в его сторону. Помолчала с минуту, внимательно изучая мужа, и затем спросила:
- Ты это не у Верки ли был? Что-то тебя на декольте потянуло.

Теперь уже Стрекач сплюнул в сердцах, и зачесав редкие волосы на затылок, отвернулся, и уставившись в окошко, произнес:
- У Ларионовича я был, у Кольки. Он и картину мне в презент…, и рассказал, что к чему на ей нарисовано. У тебя все Верка, да Верка. Сколько можно кровь из меня пить?
- У хиппи этого городского? У Кольки? – Обрадовалась Алексеевна. Ну и нашел ты приятеля себе. Ну-ну, расскажи мне темной, чевой то тут художник нарисовал?

Стрекач подбоченился, зашамкал губами, вспоминая, видимо Колькин рассказ, и выпалил:
- У них революция случилась, как у нас в свое время. Но не совсем такая, а революция сексуальная…
- Какая? – Перебила Стрекача Алексеевна, приседая, и шаря рукой за спиною, в поисках табурета.
-Сексуальная. Ну, половая революция, что тут непонятного. Поэтому и баба голая. И мужиков зазывает, мол, айда за мной. – Продолжал Стрекач, но жена снова его перебила:
- Ну, вас то долго упрашивать не надо. – Сказала она.

Стрекач снова сплюнул, и теряя терпение, сказал:
- Что ты меня подначиваешь-то все время? Деревня неотесанная. Посмотри на себя. Ты ни про секс, ни про историю, ни хрена не ведаешь. Верка…, сильпо…, юбку в огороде на голову задрать, вот и вся твоя история, и весь твой секс! Ты мне хоть раз декольте показывала, как она? – И Стрекач указал пальцем на картину. Алексеевна, завороженная монологом Стрекача, послушно посмотрела в сторону картины.
- Я уже не говорю про стриптиз, и прочие гандоны. Есть у тебя гандоны? Нет? А почему? А у них теперь есть эти самые гандоны, и кордебалет имеется.

Алексеевна, услышав знакомое слово, встрепенулась, и попыталась взять инициативу в свои руки, как обычно и происходило. Она привстала с табуретки и начала:
- Ну, кордебалеты, допустим ты у нас тоже мастер устраивать… и блядство твое, мне уже не один год поперек горла.
- У них другие кордебалеты. Нашим не чета. - Перебил её Стрекач, и жена снова плюхнулась на табурет.
- Либерти, ё! – Выпалил Стрекач, вспомнив понравившееся слово. – Свобода по-ихнему, вот это что, а ты… «блядство». Привыкли, понимаешь по коровникам срать. Грязь кругом, и паскудство! Забор, забор! А про анальный секс, никто не знает, как оно и что! – Добавил он, слегка смутившись, и стрельнул глазами в сторону Алексеевны.

- Какой еще анальный? – Спрашивает Анна Алексеевна, почуяв смущение и испуг в глазах мужа. И воспользовавшись минутным замешательством Стрекача, и пытаясь, наконец, перевести, разговор в знакомое, и понятное для нее русло, Алексеевна добавила:
- Ты косу то когда последний раз в руки брал, а? Хрен старый! Лето заканчивается, а у нас сена нет! Либерти у него!?

Но упоминание о сенокосе, вопреки желанию Алексеевны, сыграло с ней злую шутку. Глаза Стрекача заблестели, и он, подняв вверх указательный палец, загадочно посмотрел на жену, и стал рыться в кармане своей засаленной телогрейки.
- Вот! – Наконец радостно произнес Стрекач. – Вот она родимая! За подкладку завалилась. Говорил тебе, давно карманы прохудились. Заштопала бы…

С этими словами, он бережно извлек на свет божий нечто, завернутое в обрывок пожелтевшей газеты, и нагнувшись, аккуратно расправил кулек на столе.
Есть трава то! – Радостно и загадочно проговорил он. – Колька угостил.
- Это что? – Поправляя очки, жена потянулась к содержимому кулька.
- Это, ё!… как его, ну для лучшего этого… осознания, кажись… узнаешь, в общем. – Еще более загадочно произнес Стрекач.
- И куды её? – спросила Анна Алексеевна, робко дотронувшись пальцем до засушенных листочков.
- Куды!? Ни куда, а зачем! – Важно ответил Стрекач, и добавил задумчиво: – Курят её.
Анна Алексеевна сняла очки, положила их на стол, и спросила:
- Папирос тебе мало штоль? Или табаку?
Стрекач важно подбоченясь, потер травку между пальцев и ответил задумчиво:
- Это не просто курево, ё! Это чтоб в человеке разум проснулся, доселе дремавший. Понятно, тундра!

В этот момент хату наполнил запах подгоревшей картошки, и Алексеевна, причитая и охая, метнулась к печи. Стрекач, неторопливо достал пачку папирос, вытащил одну, и присев за стол заколдовал над содержимым кулька. Наконец, справившись с задачей, Стрекач чиркнул спичкой, и затянулся. Легкие мгновенно наполнились терпким и тяжелым духом, и он закашлялся.

***

- Зажгем, Алексеевна? – Глаза Стрекача, дикие и безжизненные, блуждали по комнате, ища осознания, обещанного столичным хиппи. Осознание до поры, до времени заставляло себя ждать.
- Чаво? – Услышал Стрекач, далекий голос жены. – Картоплю будешь? Слыш, аль нет?
Стрекач повернул голову на голос, и замер, широко открыв глаза. Огромная, почерневшая от горячих углей картофелина, сидела посередине комнаты, и гадила на пол. Из ее чрева, на дощатый пол вываливались с неприятным шлепком, такие же точно картофелины, только нормального, привычного размера, но сильно подгнившие, и источавшие отвратительную вонь. «Померзла, наверное», подумал Стрекач. А вслух добавил:
- Вот сволочь, зачем же на пол срать?
Картофелина-матка повернула голову в сторону Стрекача, растянула рот в мерзкой улыбке, сморщила лоб, и заморгав мелкими глазками, ответила:
- У нас свобода. Либерти, понимаешь, старая сволочь. Где хотим, там и гадим. И не смей мне указывать. Иначе я Кольке скажу, и он травы больше не даст. Понял?
Затем картофелина встала, взяла тонкой трехпалой лапкой кепку со скамьи, и вытерла ею задницу.

Стрекачу жаль стало кепку, Веркин подарок на позапрошлогоднее празднование 23 февраля, и он, пошарив глазами по сторонам, и не найдя ничего, более подходящего, чем репродукция с грудастой француженкой, с ревом схватил её за тяжелую раму, и наотмашь ударил картиной по картофельной макушке. Чуждая русскому духу свободолюбивая парижская куртизанка лопнула в области грудей, и нанизалась на картофельную голову.
- Совсем охренел что ли? – Заорала картофелина до боли знакомым голосом, и не желая оставаться в долгу, протянула руку-веточку к полке, схватила тяжелую чугунную сковородку, и широко и привольно размахнувшись, приложила Стрекача прямо в лоб.

***

Очнулся Стрекач уже глубокой ночью, рядом сопела Алексеевна, лоб нестерпимо горел, а в голове было совершенно пусто и гулко, как в заброшенном бетонном колодце. И вот тут то в недрах её и проснулся тот самый, до поры до времени дремавший разум, о котором говорил Колька. Стрекач приподнял одеяло, тихонечко, чтобы не разбудить жену, откатил вверх ее ночную рубашку, и с громким протяжным воплем: «Либерти!», воткнул средний палец правой руки, прямо в задний проход жены. Алексеевна завизжала, как свинья под ножом, и дернувшись всем телом, и крутанувшись на кровати, наотмашь ударила мужа локтем между глаз. Застрявший в жопе палец хрустнул, и Стрекач вступил в дуэт, высоким фальцетом…

***
Остаток ночи Стрекач и его жена провели в областной больнице, где Эдик Головкин, местный молодой врач, занимался многочисленными увечьями, нанесенными незадачливому борцу за свободу, его радикально настроенной женой.

Утром, хмурый и не выспавшийся Стрекач, первым делом пошел в сарай, вытащил на свет божий давно не правленую косу, и взглянув на покосившийся забор, вздохнул, и медленно побрел на сенокос…

© VPR 2007

 

Ну, вот история на производственную тему. Вернее на тему бизнеса...


Бусы



Осенью 1993 года, Петрович решил скоропостижно разбогатеть. Скоропостижно не получалось ни хуя. Не было у Петровича ни бизнес-плана, ни начального капитала. Была комната в девяносто квадратных дециметров, и идея. Идея не хуевая, прямо скажем. Петрович хотел стать коммерсантом и торговать бусами из разноцветных шариков импортного производства. Где брать шарики, Петрович просек. Где он возьмет свой начальный капитал, многие тоже, наверное догадались. Петрович догадался раньше нас с вами. Он решил продать дорогостоящие дециметры и купить на все деньги подстилок для автомобильных кресел. Затем распустить подстилки, и добытые таким образом разноцветные деревянные шарики с дырочкой, нанизать на натуральную пеньковую веревку. Чистое здоровье, как говорится. А потом завалить все стихийные рынки Москвы, экологически чистыми мега бусами. Самые дешевые подстилки продают в городе Львове. Там же имеется самая дешевая пенька и проститутки. Проститутки ни при чем, просто к слову пришлось.

Комната была продана, товар закуплен, и Петрович начал пиздячить бусы. Жил и работал он на арендованном складе, за пределами МКАДа. Пиздячил сам, потому что нанять демонтажников подстилок и бусоплетчиков денег уже не осталось. Через пол года каторжного труда Петрович переработал почти весь материал. Теперь он был обладателем невъебенного количества бус импортного производства. Мечты о скором богатстве, красивых женщинах, и дорогих автомобилях не давали Петровичу спокойно спать по ночам. Наконец, с приходом весны, похудевший и осунувшийся, но с горящими нездоровым блеском глазами, он вывез свой товар на один из рынков, в ожидании бурного ажиотажа. Где и потерпел первое фиаско.

Несмотря на жестокий дефицит тех лет, и низкую цену, неприветливые и зажравшиеся москвичи, наотрез отказывались покупать гламурные бусы Петровича. Даже импортное происхождение товара, и его ручная сборка не производили впечатления на этих наглых крохоборов. Петрович скучал на рынке, и продал за пол дня, лишь две вязанки бус по унизительной цене, и что самое унизительное, под видом четок. В середине дня скуку разогнали двое мордоворотов в кожаных куртках. Они сильно побили Петровича, и отобрали его скудную выручку. Пока Петрович приходил в себя, они вернулись, и зачем-то конфисковали бусы.

В дальнейшем, упорный бизнесмен продолжал свои вылазки на рынки, где нарывался на полное непонимание покупателей, и на постоянные побои. Наконец, в конце лета, усилия его в какой то степени, увенчались успехом. На него вышел оптовый покупатель. Когда Петрович спросил у оптовика, зачем ему столько бус, тот ответил, что собирается вязать из них подстилки для автомобильных сидений. Петрович не мог перенести такого унижения и непонимания со стороны населения в целом, и оптовика в частности. Он решил покончить с собой. Денег на яд, а тем более на паленую водку не было, но желание убить себя становилось все сильнее. Тогда Петрович решил отравиться шариками.

С вечера и до утра, закрывшись на складе, в течение двух суток, Петрович планомерно глотал шарики, заедал их натуральной пенькой, и запивал, заранее припасенной колодезной водой. На третий день, запаниковавший оптовик, в сопровождении опера и понятых, вскрыли склад, и обнаружили внутри Петровича в бессознательном состоянии.
Врачи спасли жизнь Петровича, но еще долгое время он срался разноцветными шариками, или обрывками львовской пеньки. И каждая высранная бусина, являлась вехой в непростой, и полной событий, жизни Петровича. В конце концов, он высрал этого добра на один комплект экологически чистых бус. Последнюю бусину он отстрелил, уже будучи финансовым директором Урюпинского филиала компании «Де Бирс». Все-таки любовь к побрякушкам взяла свое. Теперь эти бусы занимают почетное место на его директорском столе из натурального дуба, в специально изготовленной коробочке из органического стекла. Впрочем, это уже совсем другая история…


© VPR 2007

 

Гроссбух

Сегодня у Кири был счастливый день. Во-первых: вчера удалось помириться со своей молодой (пока ещё не женой). За два месяца вынужденного сидения на этом забытом Богом и государством острове она совсем озлобилась от безделья и уныния, что очень негативно сказалось на доступе к телу. Вчера у Кири всё получилось, потому что, во-вторых: из Москвы пришла наконец долгожданная платёжка, закрывающая долги рыбсовхоза «Ильич» по электроэнергии, благодаря чему он обрисовал молодой невесте следующие полгода пребывания на острове в столь красочных тонах, что та дала вечером и утром.
Надев свой любимый когда-то бывший зелёный спортивный костюм с пузырями на коленках (на острове не особо обращали внимания на внешний вид собеседника), Киря, вызвав охранника, отправился к председателю совхоза, вспоминая, как долго и тяжело проходила сделка по приобретению рыболовных участков, принадлежащих давно почившему в бозе совхозу. Почти год назад руководство фирмы, где он вёл одно из незначительных направлений, предложило ему возглавить новый бизнес: господа решили позаниматься рыбой. Киря, который давно уже мечтал заиметь что-нибудь своё, подальше от надзора старших товарищей, с радостью согласился. Полгода он носился по московским министерствам и ведомствам, выпил цистерну водки, возненавидел бани и вид голых женских тел, но нашёл таки способ получить рыболовные участки, не приобретая их на конкурсе. И вот он уже четыре месяца мотался между материком и островом, согласовывая детали сделки, закупая сети и кунгасы, нанимая бригады рыбаков, знакомясь с разным начальством. В один из моментов даже пришлось привезти из Москвы отряд спецназа, поскольку местные браконьеры обещали набить икрой Кирино брюхо и запустить его в речку. За месяц работы спецназа Кирю зауважали. Двух охранников он себе на всякий случай оставил. Оставался последний штрих: согласно условий сделки Киря должен был погасить многолетние долги совхоза по энергетике. Долгие уговоры своих шефов, хитрые взаимозачёты, но долгожданная платёжка на руках, акт погашения взаимных требований подписан одной стороной, и Киря, оставив охранника в приемной, пинком открыл дощатую дверь, ведущую в кабинет директора совхоза.
Грустный Иван Степаныч мучился от вчерашнего похмелья, и довольный вид Кири вызвал у Степаныча отчётливый рвотный рефлекс. Перед приходом Кири он рассматривал старый гроссбух нереально большого размера, в котором были записаны метеосводки доперестроечных времён, и вспоминал хорошую жизнь, которая тогда у него была. Отношения с Кирей складывались, мягко говоря, не очень, несмотря на то, что от Степаныча уже ничего не зависело. Хоть тот и говорил Степанычу, что будут вместе работать, но хитрым крестьянским умом Степаныч понимал, что это предложение будет действовать максимум до конца сезона, поэтому прилагал все усилия для срыва сделки. Вот и недавно он имел серьёзный телефонный разговор с одним рыбным мафиози, который контролировал добрую половину местных браконьеров. Получив по телефону ободряющие вести, Степаных на два дня забухал.
С трудом сдержав рвотный позыв, Степаныч недовольно буркнул:
- Здоров! Слушай, Кирилл, давай завтра а? Не до тебя мне сейчас.
- Здорово Степаныч! – заорал Киря, - всё получилось!
- Да бля не ори ты, башка раскалывается. Что получилось-то?
- Взаимозачёт прошёл! А ты ещё мне не верил, что у меня срастётся! – продолжал радостно орать Киря, аж припрыгивая от возбуждения. – Теперь мы, Степаныч, бабки лопатой грести будем! Давай подписывай, да я на материк полечу. Что это у тебя за древний фолиант такой? Нихрена себе книжонка!
- Да это метеосводки старые. Ишь, какой ты прыткий, оказывается. Не подпишу! – гордо произнёс Степаныч, отворачиваясь к окну. – Хрен что у вас получится всё равно. Я позавчера Корейцу звонил, он сказал, что фуфел всё это, вас через месяц турнут отсюда серьёзные люди.
- Да…да…да ты что, ох…охренел Степаныч? – стал заикаться от волнения Киря, - мы же с твоими хозяевами обо всём договорились, у меня же договор на руках. От тебя же ничего не зависит, ты только закорючку поставить должен!
- А мне похрену, не поставлю и всё! Что хочешь, делай, но своими руками я себе приговор не подпишу.
- Ну, ты и конь, Степаныч! – завёлся Киря. – Я же год жизни убил на твой совхоз грёбаный, столько бабла вам заслал! Ты чего, не догоняешь, что тебя, как лоха разводят? На Корейца три уголовных дела уже, он сюда не полезет. Подписывай, говорю!
- Покиньте кабинет, гражданин!
- Значит, не подпишешь? Ну, получай, гандон! – и Киря, схватив гроссбух, со всей дури шмякнул Степаныча по морде.
Издав булькающий звук, Степаныч повалился на пол, где его тут же и стошнило.
- Ну и вонища! – сказал Киря, взглянув на содрогающееся тело. – Полежи тут, подумай, я после обеда зайду, ещё потолкуем.
Весь вне себя от гнева, Киря пошёл прогуляться по берегу океана, обдумать ситуацию. Придя домой, чтобы позвонить на материк (мобильная связь до острова с помощью Кири доберётся только через два года) нужным людям, он застал испуганную невесту.
- Тебе из милиции звонили, просили срочно прийти! – могильным голосом произнесла она.
Зайдя в ментовку, предварительно захватив из дома дорогую бутылку водки, Киря сразу направился к начальнику.
- Здорово, Николаич! Что случилось?
- Привет, Кирилл! Заходи, потолкуем. Ты чего там со Степанычем учудил? Сидит, заяву на тебя пишет. Нос в крови, облёванный весь… чем ты его приложил? Ты же ему сотрясение мозга сделал! – произнёс тираду начальник, провожая Кирю в комнату отдыха. Он хорошо помнил приезд спецназа, звонки людей из Москвы, поэтому с Кирей у них были хорошие рабочие отношения.
- Да книжка какая-то у него там на столе валялась, ей и заехал. Большая такая, солидная. Давай я тебе всё расскажу за рюмкой чая…
- Да, дела… - произнёс начальник, выслушав всю историю. – Ты вот что… давай я тебе по скуле заеду, так, по- дружески, да рукав твоей спортивки порвём.
- За что же, Николаич? – изумлённо спросил Киря.
- Не ссы, я аккуратно. Напишешь заяву, что он на тебя первый напал, ты, вроде как, оборонялся. Свидетелей же не было? Охранник тебя прикроет?
- Бей! – обречённо сказал Киря, закрыв глаза.
Когда несчастный Степаныч через два часа прорвался, наконец, в кабинет к начальнику, тот очень удивился.
- Какая заява? На кого? Ты чего, Иван Степаныч? Тут на тебя уже заявление со свидетелями лежит, сейчас к дознавателю пойдёшь. Совсем оборзели, москвичей лупите, почём зря! Сам нарвался, вот и расхлёбывай!
Через три часа довольный Киря смотрел в окно иллюминатора на проплывающие под ним очертания острова. Недовольный Степаныч пил горькую. Безучастный ко всему гроссбух валялся на подоконнике…

 

Авторы, пишите пожалуйста почаще

 

Написал на день матери. 25 ноября. Вроде даже выкладывал на форуме. Но, продублирую.

Короче говоря, посвящается Матерям...

Автор: VPR



ЕРОФЕЙ (Сыновний долг)

- На учет его надо поставить, в детскую комнату милиции! – Брызгая слюной, орал Сергей Петрович, новый директор школы, он же биолог, он же, с легкой руки учеников, просто «Сипа». Завуч, Надежда Федоровна, с покрасневшими от слез глазами, высморкалась, вздохнула, и кашлянув, негромко сказала:
- Жалко его, отца нет, мать гуляет, я слышала
- Да ладно, жалко вам, нах. Он мне канат в спорт зале оторвал, гад! Лазить, видите ли, он не хочет, нах! – Подал голос физрук Костя. Мнения остальных членов педагогического совета разделились. Но большая часть поддержала Сипу.

***

- Ну что, рахит? Допрыгался? – Услышал Ерофей сзади голос Кольки, и тяжелый портфель опустился ему на голову. От неожиданности Ерофей присел, и схватился за затылок, по которому пришелся удар металлической пряжкой. Серега, друг Ерофея, боязливо отпрыгнул в сторону, предчувствуя неприятности. Ерофей поднял на Кольку полные ненависти глаза. Второгодник, и полный дебил, Колька, давно доставал Априорева своими тупыми подъебками, и постоянными тычками.
- Чего вылупился? Крутой стал? – Не унимался Колька. Априорев нагнулся, и начал подбирать с пола рассыпавшиеся из его портфеля тетради и прочие незатейливые школьные причиндалы. Колька наступил на тетрадь, за которую в этот самый момент ухватился Априорев. Ерофей настойчиво потянул за край тетрадки, а Колька, в свою очередь, посильнее придавил ее к полу своей ногой. Априорев разжал руку, и поднявшись, снова посмотрел в глаза второгодника.
- Говорят мамаша то твоя, гулящая! Шлюха она! – Медленно сказал Колька, и приподнял вопросительно брови, как бы выжидая, проглотит Ерофей это, или нет. Ерофей уже нацелился, и готов был вцепиться в глотку Кольки, и душить его до тех пор, пока глаза Колькины не повылезают из орбит, но почувствовал, что кто-то тянет его за рукав пиджака.
- Пошли, Априор! – Подал голос Серега. Ерофей очнулся от своих кровавых мыслей, и пошел за Серегой по коридору.
- Давай, давай, вали, шлюхин сынок! - Обжог его спину голос Кольки. Комок подкатил к самому горлу Ерофея, он сделал еще несколько шагов по инерции, затем, внезапно развернувшись, в три прыжка настиг уходящего Кольку, и с силой толкнул его ногой в спину, чуть выше поясницы. Колька по-дурацки взмахнул руками, выгнулся, и выронив портфель, упал на паркетный пол коридора.
- Ну, сучёнок, хана тебе! - Заорал Колька, поднимаясь с пола. Ерофей не имел практического опыта в рукоприкладстве, поэтому почти сразу получил два удара. Один в живот, и когда согнулся от боли, второй в ухо. В глазах забегали солнечные зайчики, и Ерофей, опустившись на одно колено, выставил вперед руки, загораживаясь от Колькиных ударов.

***

- Чего морда вся разбита? – Сокрушалась мать. - Кто это тебя так?
- Подрался. – Коротко ответил Ерофей, и позволил матери обработать раны перекисью.
- За дело хоть? – Продолжала допытываться мама. – Небось, из-за бабы!?
- Из-за бабы, из-за кого же еще? – Поддакивал Априорев.
- Стоящая хоть? – Спросила мать.
- Самая что ни на есть стоящая. – Ответил Ерофей, и попытался улыбнуться.
- В переносицу сразу надо бить. Папка еще учил тебя, когда жив был. Очень болезненно, и тут же кровь пойдет. Эх ты…

***

Судя по некоторым улыбающимся физиономиям, опоздавший на первый урок Ерофей, понял, что Колька растрепал слухи о его, Ерофея матери, почти на весь класс.
- Садись, Априорев. – Вздохнула Надежда Федоровна.
Проходя между партами, в еле слышном потоке перешептывания, Ерофей внятно различил слово «шлюха». Стиснув зубы, он уселся рядом с Серегой. В процессе вяло текущей волокиты и пережевывания на предмет влияния Лютеранства на католицизм в целом, Априорев пару раз получил линейкой по затылку, от сидящего позади него, Кольки. В дверь класса просунулась голова Сипы, и он подозвал Федоровну. Пока они шептались в дверном проеме, Колька еще раз достал Априорева линейкой по голове, и громко, на весь класс, спросил:
- Слышь, Априорев, хуесоска твоя у вас дома обслуживает, или приглашать надо? Я бы…
Что бы именно Колька ни собирался предложить, для класса, так и осталось не выясненным. Ерофей, чуть приподнявшись над стулом, и быстро развернувшись к обидчику, левой рукой схватил его за горло, а правой нанес сильный прямой удар в переносицу.
Мама оказалась права. Кровь хлынула мгновенно. Колька потерял на мгновение контроль над своими действиями. Этого мгновения было достаточно, для того чтобы Ерофей, схватив с парты остро заточенный карандаш, с силой вогнал его в щеку орущего Кольки. Карандаш легко вошел в ткань под небольшим углом, проткнул попутно язык, и обломался.
Ерофея оттаскивали за руки одноклассники, но он успел еще хорошо приложить ступней Кольку в область паха.

***

-Да он зверь! Таких надо не в детскую комнату, а сразу в тюрьму строгого режима! Детей калечить в моей школе я никому не позволю. Поэтому предлагаю, во-первых, исключить Априорева из нашей школы, а во-вторых, поставить на учет в психдиспансер, и в милицию. - После этих слов Сипа обвел глазами присутствующих, и сел.
- Голосуем товарищи, кто за? Единогласно.




© VPR 2007

 

На полу валялись две шинели,
А в углу стояли сапоги.
Два сержанта, медсестру имели,
Ей отсыпав жменю кураги.

Треская солдатскую посылку,
Приподняв огузок над столом.
Одному она давала в дырку,
А второму, розовым глазком.

Как немного надо для солдата,
Пусть исходят злобою враги.
И ебут счастливые ребята,
Медсестер, за горстку кураги.

А солдат ебут их командиры,
Если на плацу не ровен строй.
Или не опрятны их мундиры,
Иль заснул, к примеру, часовой.

Здесь консервативные ребята,
Мало что меняется порой.
Так проходит служба у солдата,
Год за годом в ебле круговой.

 

Тяжкая доля

Часть первая: Ресторан.

- Сколько он готов отдать-то? – спросил Гену Олег.
- Да фиг его знает, мутный он какой-то. В прошлый раз он десятку предложил, ты сказал, что смысла разговаривать нет. Потом я ему тридцать объявил, он отказался, месяц его ни видно, не слышно было, а вчера сам позвонил, попросил ему ещё раз сумму озвучить.
- Ну и что ему объявлять? – спросил Олег прокурора, - полтинника хватит?
- Да ну его нахер, - сказал прокурор, - сейчас ему что-нибудь скажешь, он опять пропадёт на месяц. С такими мудаками отношений лучше вообще не иметь. Пусть дело идёт, как идёт, тем более что его уже в следствие передали.
- Да ты не беспокойся, за деньги я сам отвечу. - Сказал Олег, разливая водку по рюмкам, - Хотя мне лично он по барабану, вон Гена с ним работает, он и попросил. Пока деньги у меня в кармане не будут, я тебя не потревожу. Просто я считаю, что раз человек второй раз сам позвонил, то слупить с него тридцатку будет неправильно. Полтинник тебя устроит или нет, я не понял?
- Нет, давай семьдесят, - сказал прокурор, закусывая.
- Ну, давай семьдесят, мне-то по барабану, я же уже сказал. Сам я ничего брать с него не буду, я тебе помочь хочу.
- Семьдесят он не даст, мне кажется, - вмешался Гена, - его в прошлый от тридцатки чуть инфаркт не хватил. Может вообще отказаться?
- Да тебе то какая разница? Звони, объявляй семьдесят, либо да, либо нет, ответ сегодня. Хотя нет, подожди, сейчас ещё один момент проговорим. Давайте выпьем, пока суть, да дело!
Выпили, закусили, продолжили.
- Твои то гаврики за меньшее не решат проблему? – спросил Олег у прокурора, - А то у меня тут недавно случай был. Обратился один терпила от знакомых, тоже по уголовному делу. Я к начальнику, давно уже знакомы, море водки выпили, договорились с ним на сумму. Вроде по рукам, как вдруг узнаю через неделю, что терпила с замом этого начальника за меньшие деньги вопрос решил. Самое интересное, что себе ни копейки не взял бы. Звоню этому начальнику, спрашиваю, мол, как такое может быть? Тот: ну ты понимаешь, Олег, так получилось, да и дело разваливающееся было, то да сё, заму тоже жить надо. Я говорю – ты понимаешь, что ты наделал? Получается, что я от своих знакомых хотел деньги скрысить? Как я им в глаза смотреть буду? Какие слухи обо мне пойдут? Да со мной же дел никто иметь не будет! Тот, мол, ну, извини Олег, не уследил. Со знакомыми я разрулил ситуацию, конечно, но осадок остался. С этим начальником я больше работать не буду.
- Не беспокойся, Олег, у меня на территории порядок, – довольно заявил прокурор. Если я берусь, значит, никто уже не подойдёт.
- Он уже пытался следаку денег занести, - напомнил Гена.
- Да я знаю, - ответил прокурор, - только следователь тоже не дурак, знает, что дело у меня на контроле, и развалить его не дам. Что там, водки больше нет, что ли?
- Сейчас будет, - сказал Олег, - Ген, позови официантку. Ты мне ещё одну вещь скажи. Если он не даёт семьдесят, ты его посадишь?
- Ну, откуда я знаю, Олег, надо дело опять поднимать, смотреть.
- Это для меня принципиальный вопрос, - напрягся Олег. – Представляешь: мы ему объявляем сумму, он отказывается, и здесь его хоп… и отпускают! Какими мудаками мы выглядеть будем! Что человек о нас подумает: рвачи, мол, бабок на халяву срубить решили!
- Не, это я прогарантировать не могу. Сам же знаешь, сложно сейчас посадить.
- Ну, лет восемь условно можешь сделать?- Спросил Олег, открывая новую бутылку, третью за вечер.
- Ну, условно ещё можно, восемь вряд ли, года три – пять натянем. Статья хорошая, в суде на ура пойдёт.
- Просто мне мой имидж дорог, если ты его не посадишь, я сам его посажу потом, попозже, и за семьдесят он у меня уже не отскочит. Давайте выпьем! Что ты там бормочешь, Ген?
- Да я говорю, что офигеть можно. Сидим мы тут, пьём, судьбу человека практически решаем: посадить – не посадить, тридцать - семьдесят. Когда-нибудь и меня также обсуждать будут, а я ни сном, ни духом, посадят ни за что.
Прокурор с Олегом расхохотались.
- Да ладно тебе, Ген, - сказал Олег, отсмеявшись, - тебя мы в обиду не дадим, за своих мы горой. Человек первый раз мне не поверил, решил сам попробовать разрулить, ещё и денег следаку пытался дать, идиот. Взрослый же мужик, должен понимать, что второй раз сумма больше будет, следствие идёт, новые эпизоды, то-сё. Сколько там денег ему инкриминируют по делу?
- Лимона три рублей, по-моему, насколько я помню…
- Ну вот, видишь? Мы с него чуть больше половины всего берём. Пусть подсчитает сумму штрафов по налогам, в разы больше будет. А по поводу посадить – не посадить, так это справедливо: чего нас за лохов то держать будут? Не согласен?
- Да мне-то что? Это ваш бизнес, я здесь с боку-припёку. Я ему ещё при первом разговоре сказал, что счёт на десятки пойдёт, пусть сам думает – обращаться или нет. Обратился – теперь это его проблемы, не мои.
- Вот, правильно! Растёшь на глазах, как я посмотрю. Наливай, да давай звони ему.
Гена набрал номер: «абонент недоступен».
- Да и хер с ним, завтра наберёшь, только ответ до вечера. Если будет упираться, опускайся на полтинник, только понемногу.
- Нет, Олег, за полтинник я не буду себе геморрой наживать, - вмешался прокурор.
- Да ладно, для тебя что полтинник, что семьдесят не деньги, - опять рассмеялся Олег.
- Ну, уж, здесь ты не прав, лишней десятка никогда не бывает. Семьдесят.
- Да хер с тобой, семьдесят, так семьдесят. Всё понял, Ген?
- Угу, - пробормотал Гена, - может, на текилу перейдём? Водка уже не лезет.
- Давайте лучше так сделаем, - предложил Олег, - вы с прокурором идите пока в баньку, девок спаивайте, я ещё одну встречу проведу и к вам присоединюсь.

Часть вторая: Баня.

- Уфф, хорошо, - сказал прокурор, вылезая из бассейна, - ты, Ген, только девок пока не зови, давай в тишине немного посидим, отдохнём, выпьем.
- Да не вопрос, я сам хочу пока отдохнуть, ещё вся ночь впереди. Что пить будете: водку, текилу?
- Я водку, ты, если хочешь, текилу пей, мне по фигу.
- Понимаешь, Ген, - продолжил прокурор уже за столом, - я то, вообще, парень от сохи, можно так сказать. Жил себе в Корниловске, учился в юридическом. На третьем курсе женился на одногруппнице, а у неё отец потом прокурором края стал. Правду тебе говорю – когда женился, даже не предполагал, что так обернётся. У меня у самого отец прокурором района был. Мужик суровый, справедливый, уважали его. В наше время он бы не выжил. Мне отец вообще не помогал, я всего сам добился. Нет, я не говорю, что скрывал, кто мой отец, разумеется, все знали, только я этим не пользовался, отец бы мне в жизни этого не простил. Тесть – да, помог, когда меня в Москву переводили. Хорошо это или плохо, что я в Москву перевёлся – не знаю. Я тебе точно говорю, что если бы не Москва, я был бы прокурором Корниловска. Сидел бы сейчас сам себе хозяином и в ус бы не дул.
- Так мне кажется наоборот, что в Москве проще сидеть, здесь не на виду, а в маленьких городках мало-мальски скандальное дело – и тебя уже на всю страну поносят. Я не прав?
- Ну, отчасти только. Ты чего не допиваешь? Дай-ка я тебе подолью. Прокурора не так просто сдвинуть, лет 15 спокойно можно было в кресле отсидеть, если с умом всё делать. Замов опять же проще подбирать, лишнего не подсунут. А здесь, в Москве ты себе представить не можешь, как всё сложно. Люди, как обезьяны по лианам, по служебной лестнице скачут. Вчерашний зам тебя через полгода проверять приезжает. Вот мне на прошлой неделе зама подсунули – я же знаю, откуда он и зачем пришёл. Как тут работать? Вот я восемь лет назад работал замом. Как только пришёл, прокурор меня вызвал. Как собираешься работать, спрашивает? Я отвечаю, что как вы скажете, так и буду. Хорошо, говорит, меня такой расклад устраивает. Так и повелось, я без его согласования ничего не делал. Четыре года вместе отработали, потом меня прокурором на нынешнее место назначили, тесть помог. Так сейчас мой бывший шеф на меня всё валит, мол, я сам чего-то там проворачивал, он не в курсе был. Это по-человечески? Что мне, сдавать его что ли? Я не такой, воспитание у меня другое, отцовское. Вот и приходится выдумывать, разруливать, мол, откуда я помню, что было шесть лет назад? Ищите, доказывайте, я отвечу. И так на всех ступеньках. Такое гнильё, ты даже представить себе не можешь. В Корниловске такого нет, я же туда езжу к родителям, с людьми общаюсь. Ну, да, есть у меня сейчас квартира двухэтажная, бабки водятся, детей выучиваю, зато какой ценой это всё достаётся. Вот, к примеру, сегодняшний разговор. Мне действительно похрену, тридцать, пятьдесят, семьдесят… всё равно мне только часть этих денег пойдёт, я на других делах больше поднимаю. Почему я сказал семьдесят? Да потому что не знаю, снимут меня завтра или нет. Причём снимут то не за работу, я третий год первый по показателям, а из-за какого то гандона, которому место освободить надо. О работе никто вообще не думает. Вот люди и хавают деньги, чтобы успеть заработать за короткое время, отбиться, так сказать. И вся система такая – от гаишника до министра, я тебе точно говорю. Давай, наливай по рюмке, да пора девок звать!

 

Не весело, пишет Любитель...Но истину глаголет. Зачот!!